Взбаламученное море - Страница 89

Узнав о своем удалении, он, как разъяренный тигр, приехал в клуб.

– Эй, вы, язи-вази, это что такое? – подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу.

Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.

– Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, – продолжал Никтополионов.

– Сто мы на вас? – сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший.

– Да кто же? Меня вон из службы вытурили, – отвечал с пеной у рта Никтополионов. – Они там убийства делают, людей режут, – продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: – а я стану писать на них.

– Сто зе это такое вы говорите? – произнес, бледнея, Эммануил Захарович.

– Писать!.. – повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. – Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.

– Вы не мозете меня дуть! – вспетушился наконец Эммануил Захарович.

– Нет, могу! – возразил ему Никтополионов: – я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал… Стану я тут на них писать!

– При меня ницего зе не написано, – сказал Эммануил Захарович.

– Нет, написано, врешь! Только не я писал… Я писать не стану, а доказывать теперь буду.

– И доказывайте! позалуста, позалуста! – отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович.

– И докажу, погань вы проклятая! – заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.

Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.

Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.

– Ну, поедемте зе! – сказал один из них.

– Ja! – отвечал другой.

В карете они несколько времени молчали.

– Вы слысали, сто он сказал? – начал Эммануил Захарович.

– О, зе ницего-то, ницего! – отвечал Иосиф.

– Кто зе писал-то? – спросил Эммануил Захарович.

– О, это зе узнать надо! – отвечал Иосиф. – Я зе знаю одного целовека… Он зе говорил мне про Михайлу.

– Гм! – отозвался Эммануил Захарович.

– Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал!

– Гм! – промычал Эммануил Захарович.

Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес:

– Зить нынце нельзя, зить!

– Нельзя, нельзя! – подтвердил с чувством и Иосиф.

14. Новая радость из Петербурга

Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться.

Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.

К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.

Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый.

Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.

Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.

– Ты знаешь, – начал он, обращаясь к жене: – прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.

– Нет, – отвечала Евпраксия совершенно спокойно.

– Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! – вмешался в разговор Сабакеев.

– Да-с, прекрасно! – подхватил Бакланов. – Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? – обратился он более к помещику.

– Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, – отвечал тот.

Лицо Бакланова горело.

– Но как же «вероятно»! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие.

– Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, – вмешался в разговор Сабакеев: – а что такое «сословие» – это даже понять трудно.

– Тут пострадает-с не одно сословие, – возразил ему помещик: – а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.

– Чем же?

– Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.

– Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! – сказал с насмешкой Сабакеев.

– Нет, не выгоднее! – перебил его с азартом Бакланов: – у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать.

– Не у одних у вас, а везде, – подхватил помещик: – мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит.

– И прекрасно сделает! – произнес негромко Сабакеев: – по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.

– Да ведь-с это и на нем самом отразится! – сказал помещик. – Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.

– А и чорт с ним, – произнес Сабакеев.

Помещик усмехнулся.

– Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, – все это должно, значит, потрястись.

– Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства.

Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, наконец не вытерпел.

– То-то-то! – воскликнул он: – на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная!

– Община вздор-с! – произнес и помещик.

– Как вздор? – сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный.

– А так… Евпраксия Арсентьевна! – продолжал Бакланов, обращаясь к жене: – нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.