Взбаламученное море - Страница 87

– Есть за жизнь опасность, – говорил доктор.

Евпраксия еще больше побледнела.

Бакланов продолжал сидеть в кабинете.

На другой день Казимире стало еще хуже.

Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.

Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.

Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.

В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.

На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.

Послали за католическим священником.

У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.

Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.

В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.

– Она, кажется, кончается, – сказала она всхлипывающим голосом.

– А! – зарыдал Бакланов на весь дом.

– Чтой-то, помилуй, – стала его успокаивать Евпраксия.

– О, она чудная женщина! – кричал Бакланов. – Мы неправы против нее, – о-о-о!

– Перестань, друг мой, – говорила Евпраксия, садясь возле него. – Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.

– Нет, она не простит нас, нет! – рыдал Бакланов.

– Она и не сердится на нас; напротив… Пойдем к ней!

И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.

В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.

Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.

Та подала ей домашний требник.

Евпраксия сама начала читать отходную.

Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.

Горничная стала было ее одевать.

– Не нужно уж! – сказала Евпраксия.

Через минуту Казимиры не стало.

Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.

Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: «Что, рады? Довели до гроба!».

Все это неигладимо врезалось в его воображении.

Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.

Через несколько дней он и сам наконец заболел.

Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем.

11. Собрание обличительных сведений

Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.

Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.

Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.

– Она при мне-с говорила ему!.. «Что, говорит, что еще мне ему делать!..» – объясняла Иродиада.

– Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. – произнес Виктор, кусая себе ногти.

– Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.

– Я готов!

– Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.

– Какими, канальи, кушами помахивали!

– Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: «я, говорит, все опишу»… Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, – половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет – все туда-с, деньгами чистыми и выдают.

– Чистыми деньгами? – спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово «деньги» без нервного раздражения.

– Известно уж, – отвечала Иродиада: – вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий – чу! – иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.

– Ты ведь жила с ним? – спросил Виктор.

Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:

– Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.

– Отчего же?

– Противен он мне очень был… не русский человек, известно…

И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.

– Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было!

– Переполоху?

– Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал… Тот мне писал оттуда.

– Писал? – повторил Виктор.

– Да!.. «Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу». Я говорила тогда Мозеру об этом.

– А письмо это цело у тебя?

– Цело-с!

– Ты мне покажи его.

– Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.

– Вот вздор! Пусти-ка однако!.. – проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу.

Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.

Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.

– Да подите сюда, что вы тут делаете? – говорила она несколько раз Виктору.

– Отвяжись! – отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.