Взбаламученное море - Страница 140

140

– Прекрасно! прекрасно! – ободряла его Елена.

– Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! – подхватил Галкин.

– Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, – сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.

– Да, да! – подтвердила и ему Елена. – Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться…

– Были бы деньги, почва будет! – заметил на это Басардин.

В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.

– Chere Eupraxie! – воскликнула она: – maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.

– И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, – отвечала та.

– Почему же?

– Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?

– Я еду в женихом, – возразила Елена.

– Тем больше неловко; вы еще не жена его.

– Какая же тут разница, какая? – спрашивала Елена.

Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.

– Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! – пояснила сама Елена.

– Да зачем и венчаться-то? – подхватил Галкин.

– Не знаю! – отвечала Елена, пожимая плечиками.

В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.

Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.

– Я ведь сестры-то не видал, – сказал он: – говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?

– Никого и ничего я не знаю-с! – отвечал с досадой Бакланов.

Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.

– Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? – спросил он ее однажды.

– Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, – отвечала она ему.

Бакланов пожал плечами.

– С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.

– Вы хоть чей характер испортите!

– Все я…

– Кто же?.. Я сама, что ли?

Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.

Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.

«Совсем госпожа закружилась!» – подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.

Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, – но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.

– Эта женщина – лед, могила! – говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: «что, если она полюбила кого-нибудь другого»; так что он однажды спросил ее:

– Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?

Евпраксия взглянула при этом на мужа.

– То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! – сказала она.

– Кто ж мешал?

– Конечно, уж не вы! – отвечала Евпраксия с гримасой.

Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.

– Вы даже лишаете меня права поревновать вас, – произнес он полушутя, полусерьезно.

– Эта ревность не из любви.

– Из чего же?

– Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.

Бакланов покачал только при этом головой.

«Да, эта женщина прощать не умеет», – решил он мысленно.

16. Таинственное посещение

Лондон!

К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия.

– Не отставай, Бога ради, не отставай! – говорил он ей с обыкновенною своей торопливостью.

– Иди уж сам-то! – отвечала та ему с досадой.

У Бакланова, по-прежнему, начались поддельные восторги.

– Евпраксия, посмотри, ведь это полисмены! – восклицал он радостно, как бы увидев братьев родных.

Затем они сейчас же попали в совершенно сплошную массу народа.

140