Взбаламученное море - Страница 10

Дарья, совершенно окоченевшая от холоду, ввела барыню под руку. Надежда Павловна сейчас же стала распоряжаться о чае. Ее по преимуществу беспокоило, не прозябла ли Соня; но та только пылала румянцем, и с ее улыбки и розовых щечек как бы летели мириады амурчиков.

– Ничего, мамаша, – говорила она, когда мать вытирала ей лицо холодною водой и советовала не снимать теплых ботинок.

– Ничего!.. – повторила Соня и в дорожном капотце, с выпущенными белыми зарукавничками, положила ручки на стол и стала лукаво глядеть на студента, давно уже поместившегося невдалеке от нее и жадно на нее смотревшего.

Надежда Павловна, напоив молодежь чаем, наконец вспомнила о муже.

– Где же Петр Григорьевич? – спросила она.

– Я здесь… озяб ужасно, – отозвался тот с печи.

– Какой нежный, скажите! – заметила ему на это Надежда Павловна.

– Чего нежный!.. Шуба никуда не годится…

Шуба в самом деле до сих пор еще стояла колом. Надежда Павловна послала на печку стакан чаю, а у самой в тепле так разболелась голова, что она и сидеть не могла: встав, как пьяная, с места, она сказала:

– Я пойду, прилягу!

Им с Соней было постлано за перегородкой.

– А ты еще посидишь? – прибавила она, обращаясь к дочери.

– Посижу! – отвечала та.

Надежда Павловна осталась как бы в недоумении несколько минут, но потом, приговоря: «хорошо!», ушла.

В этом заключалось целое море материнской нежности. Она очень хорошо видела, что дочери хочется посидеть со студентом, и хоть, может-быть, считала это со своей стороны не совсем приличным, но не в состоянии была воспрепятствовать тому.

Оставшись вдвоем, молодые люди несколько конфузились друг друга.

– Ах, какие у этого господина ужасные усы! – проговорила Соня, показывая на ползшего по столу таракана.

– А вот я его заключу сейчас, – сказал студент и обвел кругом таракана водяную жидкость.

Таракан действительно засовал рыльцем туда и сюда и не мог ниоткуда вылезти.

– Ну что, освободите его! – возразила Соня и протянула было ручку, чтоб обтереть воду.

Студент не допускал ее. Руки их встретились.

– Отпустите его! – сказала наконец Соня строго и серьезно, и Александр сейчас же ей повиновался.

После того она обратила внимание на висевшее перед образом яйцо.

– Ах, какое большое яйцо! – сказала она.

– Это, должно-быть, лебединое, – объяснил ей студент.

– Зачем же оно тут висит?

– У крестьян всегда так, – отвечал Александр нехотя.

Видимо оба говорили совершенно не о том, о чем бы им хотелось.

С печки в это время начал уже явственно слышаться храп Петра Григорьевича.

– Опустите вашу ручку под стол, – проговорил вдруг Александр, наклоняясь низко-низко над столом.

Соня сделала движение, чтобы в самом деле опустить ручку; но в это время дверь скрипнула. Молодые люди вздрогнули и пораздвинулись.

В избу вошел хозяин с еще более всклокоченною головой и бородой и стал оглядывать избу.

– Где ваша девушка-то тут? Шла бы ужинать!.. Дашутка! – крикнул он.

И Дарья действительно появилась откуда-то из-за печки, где она было-прикурнула.

– Она была здесь! – сказала, закусив губки, Соня.

– Да, – прошептал и студент, не менее ее сконфуженным голосом.

Дарья однако, ни в чем, кажется, неповинная, смиренно ушла, а Никита не уходил.

– Я вот все на молодого-то барина гляжу, признать никак не могу, чей такой? – сказал он, не спуская с Александра глаз.

– Я Аполлинарии Матвеевны Баклановой сын, – отвечал тот.

– Слыхал… Папенька-то у тебя ведь ныне помер?

– Да!

– Ты сам-то из военных, что ли, али, может, межевой? – продолжал Никита, уже садясь на лавку.

Он заметно был выпивши.

– Я студент, – отвечал Александр.

– В ученьи еще, значит. По росту-то, словно бы и службу тяпать пора.

– Это все равно, что на службе: нам дают два чина.

– За что ж это?

– За ученье.

Никита покачал головой.

– Плохо что-то, паря, ваше ученье-то, – сказал он: – много тоже вот вашей братьи этаких проезжает из кутейников и из дворянства; пустой народ, хабальный… офицеры невпример подбористее будут, складнее.

Александр на это счел за лучшее только усмехнуться.

– В женихи, что ли, к барышне-то ладишь? – не отставал от него Никита, показывая головой на Соню.

– Нет, не в женихи, – ответил ему насмешливо Александр.

– Нам нельзя, мы родня, – подхватила Соня.

– Родня! Ишь ты, а! – произнес Никита, как бы удивившись. – Коли родня, значит, нельзя теперь.

– Отчего ж? – спросил уж Александр.

– В законе не показано.

– Что ж, что не показано! Это вздор!

– Как вздор!.. нет!.. Счастья при том не бывает. Коли тоже, где этак вот повенчаются, так опосля, чу, и не спят вместе, все врозь… опротивеет! – объяснял Никита откровенно, и Бог знает, до чего бы еще договорился; но в дверях показалось лицо Михайлы, кучера Надежды Павловны.

– Что те? – спросил он его.

– Сена-с! – отвечал тот вежливо.

– А не хочешь ли полена-с? – отвечал ему Никита, впрочем, сейчас же встал и пошел.

Глядя на его огромную курчавую голову, двухаршинные плечи и медвежью спину, неудивительно было, что он куражился над прочим человечеством.

– Какой он гадкий! – сказала по уходе его Соня.

– И несносный! – прибавил студент.

Ручки Сони в это время были под столом, Александр и свою протянул туда и осмелился взять ее за кончики пальчиков… Ему ответили полным пожатием. Он захватил уже всю ручку и потом, наклонившись как бы поднять что-то с полу, поцеловал ее.

– Перестаньте, – шепнула Соня.

– Отчего же? – спросил Александр.